Искусство «сирабёси» зародилось у нас давно, ещё в царствование императора Тобы, когда две танцовщицы - Сима-но Сэндзай и Вака-но Маэ - начали петь и плясать на людях. Сперва они выходили в белом мужском кафтане, в высокой придворной шапке, опоясавшись мечом с разукрашенной серебром рукоятью. Представление называлось «Мужская пляска». Постепенно, однако, от шапки и меча отказались, остался только белый кафтан. Оттого и назвали эти выступления «сирабёси» - «Пляска в белом».

Столичные танцовщицы сгорали от зависти и ревности, прослышав о счастье Гио. «Подумать только, как повезло этой Гио! - говорили завистницы. - А ведь она такая же дева веселья, как и мы! Любая была бы рада оказаться на её месте! Наверное, счастье сопутствует ей оттого, что её имя начинается словом «Ги» - «божество»50. Не взять ли и нам такое же счастливое имя?» И находились девушки, менявшие свое имя на «Гиити», «Гини», «Гифуку» или «Гитоку». «При чём тут имя? - возражали ревнивицы. - Разве имя может принести счастье? Счастье зависит от судьбы. Знать, так уж ей на роду написано...» - и даже не пытались называть себя по-другому.

Миновало три года, и вот в столице появилась новая замечательная танцовщица, родом из края Kaгa; звали ее Хотокэ. По слухам, лет ей было шестнадцать. Вся столица - и благородные, и простолюдины - сходили по ней с ума. «С древних времён и до наших дней немало плясуний было на свете, - твердили люди, - но столь совершенного искусства видеть ещё не доводилось!»

И сказала Хотокэ:

- Я известна на всю страну, но в усадьбу Правителя-инока меня не звали ещё ни разу... Какая обида! Что, если я поеду туда без приглашения? Никто не осудит меня за такой поступок, он в обычае дев веселья! - И в один прекрасный день она отправилась в усадьбу Тайра, на Восьмую Западную дорогу.

- Пожаловала госпожа Хотокэ, прославленная в столице! - доложили Правителю-иноку.

- Но ведь скоморохи должны являться только по зову - молвил Правитель-инок. - Слыханное ли дело, прийти так бесцеремонно, без приглашения? Кто бы она ни была, хоть богиня, хоть сам Хотокэ51, ей нечего делать в доме, где живёт Гио. Пусть тотчас же убирается восвояси!

Услышав столь грубую отповедь, Хотокэ собралась было уходить, но Гио за неё заступилась.

- Девы веселья приходят без приглашения, таков их обычай, - обратилась она к Правителю-иноку. - К тому же она ещё так молода и неопытна! Право, мне жаль её - бедняжка едва отважилась прийти к вам в усадьбу, а вы так жестоко гоните её прочь! Как ей, должно быть, больно и стыдно! Я не могу не сострадать ей - ведь в прошлом я и сама подвизалась на этом поприще! Пусть неугодно слушать её песни или смотреть пляски, но окажите милость - хотя бы только примите её, а после можете отпустить! Во всяком случае, верните её, прошу вас!

- Ну, ежели ты так просишь за неё, - ответил Правитель-инок, - так и быть, я выйду к ней, прежде чем отправить обратно! - И он приказал воротить Хотокэ.

Услышав грубый отказ, госпожа Хотокэ уже уселась в карету, собираясь уехать, но, когда её позвали обратно, вернулась. Правитель-инок соизволил к ней выйти.

Я не принял бы тебя, если б не Гио, - сказал он. - Уж не знаю, почему, но она так за тебя просила, что пришлось согласиться. Ну, а коль скоро я согласился, так и быть, послушаем твоё пение. Спой же нам какую-нибудь песенку имаё!52

- Слушаюсь, - отвечала Хотокэ и запела:
Впервые увидев тебя, повелитель,
Расправила ветви девица-сосна.
Под сенью дворца отведи ей обитель -
Во веки веков не увянет она.

Взгляни, журавли опускаются стаей
На холм Черепаший53 в садовом пруду.
Резвятся они, беззаботно играя, -
Знать, счастье написано нам на роду!

Так, повторив песню снова и снова, спела она три раза кряду. Её искусство привело в восторг всех присутствующих. Правителю-иноку тоже понравилось её пение.

- Ты, я вижу, мастерица петь песни! - сказал он. - Наверное, и в плясках искусна. Эй, позвать сюда музыкантов!

Музыканты явились. Хотокэ велела им бить в барабанчик, и начался танец.

Всем была хороша Хотокэ - и лицом, и осанкой, и прекрасными длинными волосами; у неё был чудесный голос, а движения гибкие, плавные. Могла ли не понравиться её пляска?! Она плясала так превосходно, что словами не скажешь! И дрогнуло сердце Правителя-инока, и воспылало новой страстью - к Хотокэ.

Но она отвечала ему:

- Что это значит? Недавно вы хотели прогнать меня, как дерзкую, незваную гостью, и только благодаря госпоже Гио возвратили уже с порога. Что скажет госпожа Гио, если я останусь в вашей усадьбе, что подумает она обо мне? Мне стыдно при мысли об этом! Отпустите меня, позвольте мне удалиться!

- Этому не бывать! - отвечал Правитель-инок. - Тебя смущает присутствие Гио? Если так, её-то мы и отпустим!

- Что вы, как можно! - воскликнула Хотокэ. - Она будет страдать, даже если вы оставите при себе нас обеих, а вы хотите вовсе её прогнать! Я сгораю от стыда, как подумаю, что почувствует госпожа Гио, узнав о вашем решении! Лучше я приду как-нибудь в другой раз, если вы вспомните обо мне. А сегодня, прошу вас, позвольте мне удалиться!

- Полно, и не подумаю! - ответил Правитель-инок. - Пусть Гио убирается прочь отсюда, да поживее! - приказал он, и дважды, и трижды посылал людей к Гио напомнить о своём приказании.

Гио давно уже в душе приготовилась к тому, что рано или поздно Правитель-инок к ней охладеет, но всё же не ожидала, что это случится так сразу! Один за другим являлись к ней посланцы, передавая приказ немедленно покинуть усадьбу, и она уже собралась уходить, но решила прежде привести в порядок свои покои, стряхнуть пыль, всё вычистить и убрать, дабы не оставить после себя ничего нечистого, что могло бы оскорбить взор.

...Разлука всегда печальна, даже для тех, кто лишь короткий миг укрывался вместе под сенью одного дерева54 или вместе утолил жажду, зачерпнув воду из одного потока... Как же горько было Гио покидать дом, с которым она сроднилась, где прожила целых три года! Слёзы против воли катились из её глаз. Однако что пользы медлить? Все равно, рано ли, поздно ли, - всему приходит конец... «Вот и всё!» - подумала Гио, но перед уходом ей, как видно, захотелось оставить что-нибудь, что напоминало бы о ней, когда её здесь не станет; и, размешав тушь слезами, она, плача, написала на бумажной раздвижной стенке стихотворение:
Что вешние травы,
что травы увядших лугов -
судьба их едина.
Не дольше осенних морозов
продержится летняя зелень...

Потом она села в карету, вернулась домой и, упав ничком за створками перегородки, залилась слезами, не в силах вымолвить слова.

- Что с тобой, что случилось? - приступали к ней с расспросами мать и сестра, но она не отвечала им; только от опровождавшей её служанки узнали они, в чем дело. Ни риса, ни денег, которые до тех пор они ежемесячно получали, им больше не присылали - теперь процветала семья Хотокэ.

А в столице тем временем и благородные, и низкорождённые толковали между собой: «Гио вернулась домой, Правитель-инок прогнал её. Надо навестить её, надо с ней поразвлечься!» Многие писали ей любовные письма, а иные слали к ней посланцев. Но теперь Гио уж вовсе не хотелось ни с кем встречаться и веселиться, она не принимала писем и тем паче не выходила к посланцам. Такие заигрывания причиняли ещё горшую муку, и целыми днями она только и делала, что заливалась слезами.

Меж тем год миновал. С наступлением новой весны Правитель-инок прислал к Гио человека, велев сказать: «Здравствуй, Гио! Госпожа Хотокэ печалится и скучает. Приходи, спой песни, покажи пляски, развесели Хотокэ!» Ни слова не промолвила в ответ Гио. И опять повелел Правитель-инок передать ей: «Отчего не даёшь ответа? Если не хочешь идти в усадьбу, так прямо и говори. А уж как тогда поступить - моя забота!»

Услышав эти слова, Тодзи, мать Гио, закручинилась, охваченная тревогой; она не находила себе места от страха при мысли, что их всех теперь ожидает. Со слезами принялась она упрашивать дочь:

- Послушай, Гио, как хочешь, а тебе надлежит ответить! Это лучше, чем навлечь на себя гнев князя!

- Если б я согласилась пойти в усадьбу, я так бы и ответила сразу. Но я не хочу туда идти и потому не знаю, что мне сказать! Он грозит, что, мол, знает, как поступить, если я и на сей раз ослушаюсь его приказания... Это означает, что меня, наверное, прогонят прочь из столицы или вовсе жизни лишат, одно из двух, не иначе... Но я не стану горевать, если мне придётся покинуть столицу. И даже если отнимут жизнь - и о жизни не пожалею! Мне, постылой, слишком тяжело снова его увидеть!

И опять принялась уговаривать её старая Тодзи:

- Нельзя перечить воле Правителя-инока, раз живёшь в нашем мире. Союз женщины и мужчины предопределён ещё в прежних рождениях; он бывает и прочным, и мимолётным, испокон веков так ведётся... Иные клянутся навеки быть вместе, а глядишь - уже и расстались; другие думают: «Эта связь ненадолго!», а неразлучны до самой смерти... В нашем мире ничто так не зыбко, изменчиво и непрочно, как союз, соединяющий женщину и мужчину! А ты была любима целых три года - столь долгое чувство надо считать редкой удачей! Если ты не явишься по его приказанию, дело вряд ли дойдёт до казни; пожалуй, он всего-навсего прогонит нас из столицы... Что ж, вы обе молоды, вы сумеете прожить где угодно, хоть в расщелине скалы, в лесной чаще... Но ведь вашу слабую мать-старуху тоже прогонят заодно с вами. Скитаться, жить в непривычном месте - мне и думать об этом страшно! Дай же мне дожить свой век и закрыть глаза здесь, в столице! Тем исполнишь ты дочерний свой долг, пока я жива, да и после моей смерти! - так говорила старая Тодзи. И как ни горько то было Гио, но, не смея ослушаться материнского наставления, она отправилась в усадьбу Правителя-инока - словами не передать, как мучительно сжималось при этом её сердце! Чтобы не было так тоскливо, взяла она с собой младшую сестру Гинё и еще двух танцовщиц. Вчетвером они уселись в карету и отправились на Восьмую Западную дорогу.

Когда они прибыли в Рокухару, их не пустили в покои, где принимали раньше, а провели в помещение, что находилось далеко от главных покоев, и оставили там дожидаться.

- Что это значит? - сказала Гио.- Разве я в чём-нибудь провинилась? Я не только отвергнута - даже покои мне отводят самые низкие... О, как больно! Как быть, что делать?.. - И слёзы неудержимо закапали из глаз, заструились по складкам рукава, которым Гио закрывала лицо, чтобы скрыть от людей свои душевные муки.

Увидев, как обошлись с Гио, госпожа Хотокэ преисполнилась жалости.

Как же так? - сказала она.- Отчего её не проводят туда, где обычно принимают гостей? Позовите её сюда! Или позвольте мне выйти к ней, я её встречу!

Нет, это не годится! - сказал Правитель-инок.

И Хотокэ, не властная ослушаться его воли, так и не вышла.

- Здравствуй, Гио! - спустя некоторое время сказал Правитель-инок, ничуть не догадываясь о том, что творится у той на душе. - В последние дни Хотокэ что-то грустит. Спой же ей песню!

И Гио решила, что раз уж она пришла, нужно исполнять приказание. Сдержав слёзы, она запела:
Хотокэ, сам Будда, почивший в нирване,
Был некогда смертным в обличье земном -
И мы по скончании буддами станем,
Бессмертными буддами в мире ином.

Заложена в каждом благого частица,
Великого Будды священная суть,
Но участь живущих - разлукой томиться.
Что пользы стремиться былое вернуть?

Так пропела она сквозь слёзы два раза кряду, и все, кто был в покоях, - знатные отпрыски рода Тайра, придворные, вассалы и самураи - все были до слёз растроганы её пением. Правитель-инок тоже остался весьма доволен.

- Прекрасная песня! - сказал он.- Хотелось бы поглядеть и на твою пляску, да сегодня мне недосуг. Отныне приходи к нам почаще, без приглашения, пой песни, пляши и развлекай Хотокэ!

Ни слова не промолвила в ответ Гио и удалилась, сдерживая рыдания.

- O горе, я решилась поехать туда, дабы не ослушаться материнского приказания, но я не в силах ещё раз пережить подобную муку! А ведь пока я живу в столице, мне придётся снова пройти через это горькое испытание! Лучше утопиться, вот теперь моё единственное желание! - сказала она, и тогда её сестра Гинё воскликнула:

- Если старшая сестрица утопится, я умру с нею вместе!

Услышав эти слова, мать их Тодзи, вне себя от горя, опять принялась со слезами уговаривать Гио:

- Поистине, ты права, у тебя и впрямь есть причина горевать и роптать. Могла ли я думать, что всё это так обернется! Теперь я горько жалею, что советовала тебе поехать в усадьбу! Но ты слышишь, младшая сестра говорит, что тоже утопится, если ты лишишь себя жизни... Если не будет на свете обеих моих дочерей, зачем тогда жить немощной старой матери? Я тоже хочу умереть вместе с вами! Стало быть, ты обрекаешь на смерть родную мать, а это самый тяжёлый грех - ведь час мой ещё не пробил!.. Помни, здешний мир - лишь временный наш приют; не так уж страшен земной позор! Куда страшнее уготовить себе вечный мрак в беспредельной грядущей жизни, - сердце сжимается при мысли об этом! Какие бы горести ни выпали на нашу долю в сей жизни, это не должно нас заботить; но блуждать по скорбной стезе страдания в том, вечном, мире - вот чего нам должно страшиться!

- Твоя правда, я совершила бы смертный грех, покончив с собою! - осушив слёзы, отвечала матери Гио. - А раз так, отбросим мысли о смерти! Но если я останусь в столице, мне опять придётся изведать горькую муку. Давайте же удалимся прочь из столицы! - И на двадцать первом году от роду Гио постриглась в монахини и поселилась в хижине, сплетённой из сучьев, в глухом горном селении, далеко в местности Сага, вознося там молитвы Будде.

Её сестра Гинё тоже сказала:

- Ведь я поклялась умереть вместе с сестрицей, если она покончит с собою. Теперь же, когда она удалилась от мира, я и подавно с ней не расстанусь.

Девятнадцати лет от роду облеклась она в черную ризу схимницы и, уйдя от мира вместе с сестрою, молилась о будущей жизни. Печально и прекрасно то было!

Тогда промолвила мать их Тодзи:

- Если мир так устроен, что юные девушки уходят в монахини, зачем же их престарелой и слабой матери беречь свои седины? - И сорока пяти лет от роду она приняла постриг, обрила голову и вместе с обеими дочерьми всеми помыслами предалась Будде, молясь о грядущей жизни.
Вот миновала весна,
да и лето уже на исходе.
Ветер прохладный подул,
об осенней напомнив погоде.
Время Ткачихе-звезде
с Волопасом воссоединиться55
Время желанья писать
на летучем листке шелковицы.
Волны Небесной реки
для такого листка не преграда -
Станет веслом рулевым,
и другого Ткачихе не надо...

К западу солнце спешит
и за Чёрной горою садится.
Путь его скорбно следят
в одеяниях ветхих черницы.
«Там, где гряду облаков
озаряет закат, догорая,
Нас ожидает она,
благостыня заветного рая.
Радости Чистой Земли
мы познаем в рождении новом,
Чужды соблазнам мирским
и греховным телесным оковам...»
Но от деяний своих
не уйти - и порою вечерней
Слёзы монахини льют
о погрязших в пороке и скверне.

С наступлением ночи, заперев бамбуковую калитку, мать и дочери возносили молитву Будде при свете тусклой лампады, как вдруг кто-то тихо постучал в дверь.

Монахини испугались.

- О горе, не иначе как злой дух Мара56 хочет помешать нашим смиренным молитвам! Кто навестит нас глубокой ночью в этой хижине, сплетённой из веток, в глухом горном селении, куда и днём-то никогда никто не заходит? Эту тоненькую дверцу легко сломать, даже если мы её не откроем... Ничего другого не остаётся, как отворить дверь и впустить пришельца. Пусть он не пощадит нас, пусть лишит жизни - что ж, умрём, непрерывно взывая к будде Амиде, на которого мы возлагаем все упования, крепко веря в его священный обет!57 Если же, услышав наши молитвы, явился за нами святой посланник, он возьмёт нас с собой в Чистую Землю... Скрепимся же духом и усерднее возгласим святые молитвы! - Так, ободряя друг друга, они отворили дверь, и что же? - то был не демон, в дверях стояла Хотокэ!

- Кого я вижу? Предо мной госпожа Хотокэ! Сон это или явь? - воскликнула Гио.

И Хотокэ, утерев слёзы, ответила:

- Если я расскажу вам всё без утайки, боюсь, вы не поверите мне, подумаете, будто я лгу, будто всё это я только сейчас придумала; но и молчать я не в силах, ибо не хочу, чтобы вы считали, будто мне неведомы долг и чувство! Поведаю же обо всём по порядку... Всё началось с моего непрошеного прихода в усадьбу князя, когда меня чуть было не прогнали и возвратили лишь потому, что вы замолвили за меня словечко. А я, вместо благодарности, осталась в усадьбе, - увы, беззащитная женщина, я осталась там против собственной воли! О, как я страдала! Потом, когда вас снова призвали и вы пели нам песни, стыд и раскаяние с новой силой жгли мою душу, а уж радости или веселья я не ведала и подавно. «Когда-нибудь и меня ждет такая же участь!» - думала я. Мне вспоминалась надпись, оставленная вами на бумажной перегородке, слова, что вы начертали: «...не дольше осенних морозов продержится летняя зелень!» Истинно так! - думала я. - Но с тех пор вы куда-то исчезли, и я не знала, где вас искать. Когда же мне рассказали, что, приняв постриг, вы поселились все вместе в глухом, далёком селении, меня охватила беспредельная зависть! Я непрерывно молила Правителя-инока отпустить меня, но он по-прежнему был глух к моим просьбам. И тут глубокие раздумья нахлынули на меня. Я думала: весь блеск, вся слава в этом суетном мире - лишь краткий миг, мимолётное сновидение! К чему все радости, к чему успех и богатство?.. В кои-то веки мне выпало счастье родиться на свет человеком, приобщиться к учению Будды, - а ведь это редкостная удача! Погрузившись в пучину смерти, нелегко, ох, нелегко будет снова сподобиться такого же счастья, как бы долго ни продолжалось круговращение жизни и смерти, сколько бы раз ни довелось умирать и снова рождаться!58 Молодость быстротечна, на неё нельзя полагаться! В нашем мире всё непрочно, всё зыбко, - мы не знаем, кто раньше сойдёт в могилу, юноша или старец... Здесь всё мимолётно - не успеешь перевести дыхание, а уж вот он - наступает твой смертный час... Век наш короче жизни мотылька-однодневки, быстротечнее блеска молнии в небе! Горе тому, кто, опьянённый недолгой радостью жизни, не помышляет о том, что ждёт его после смерти!.. Вот с какой мыслью нынче утром я тайно покинула княжескую усадьбу и пришла к вам уже в новом обличье! - С этими словами Хотокэ сбросила с головы покрывало, и Гио увидела, что Хотокэ уже постриглась.

- Я пришла к вам, приняв постриг! Простите же мне моё прежнее прегрешение! Если сжалитесь надо мной, станем вместе молиться и вместе возродимся к новой жизни в едином венчике лотоса!59 Но если всё-таки не лежит ко мне ваше сердце, я тотчас же уйду отсюда, побреду куда глаза глядят, вдаль, упаду где-нибудь у подножья сосны, на циновку из мха, на древесные корни, и стану взывать к Будде, сколько достанет сил, пока не сбудется заветное моё желание - пока не наступит смерть! - Так в слезах изливала она своё сердце, полное скорби.

- Поистине, мне и во сне не снилось, что на ум вам могли прийти подобные мысли! - сдержав слёзы, ответила ей Гио. - Страдание - удел всех живых существ, обитающих в этом мире; мне надлежало смириться, понять, что таков уж мой горький жребий, а я то и дело роптала, гневалась и во всех своих бедах винила одну лишь вас! А ведь гнев - тяжкий грех, гнев в душе не позволит сподобиться возрождения к вечной жизни в обители рая... Так невольно причиняла я вред самой себе и в этой, и в будущей жизни. Но теперь, когда вы пришли сюда в монашеском одеянии, сам собой отпускается грех, в который я впала, и, стало быть, я могу теперь всей душой уповать на возрождение в раю. О великая радость! Когда с матерью и сестрой мы удалились от мира, люди считали наш поступок редкостным, небывалым, да мне и самой так казалось. Но ведь я приняла постриг оттого, что роптала на злую судьбу, гневалась на весь мир - что же удивительного, что в моём горестном положении я предпочла принять схиму! По сравнению с вашим решением мой поступок просто ничтожен - вам-то никто не причинял ни обиды, ни огорчения! Чтобы женщина, которой едва минуло семнадцать, настолько прониклась отвращением к греховному миру и так глубоко, всем сердцем пожелала возродиться к вечной жизни в Чистой обители рая - вот настоящее диво, вот подлинно благородная, истинно верующая душа! Ваш пример будет мне великим уроком, послужит благостным умудреньем! - И они поселились все вместе в одной хижине, утром и вечером украшали алтарь Будды цветами, возжигали курения, и с умиротворённой душой, не волнуемой более земными страстями, молились о рае; и со временем осуществилось заветное желание всех четверых, и они возродились к вечной жизни в Чистой обители рая, - одни раньше, другие позже...

В поминальном списке храма Долгого поучения, Тёкодо, воздвигнутого государем Го-Сиракавой, всех четверых записали вместе: «Блаженные Гио, Гинё, Хотокэ и Тодзи». Поистине, печальна и прекрасна их повесть!